На меня завели новое дело, инкриминировав мне то, что моя книжка вышла на английском языке в Канаде. Я думаю, если бы ее переводили на другие языки, я бы вообще сидел до скончания жизни. Мне добавили «распространение самиздата», «выступления в прессе» (а я печатался немножко за рубежом). Это было перед Олимпиадой, когда всех сажали, высылали, отправляли в психушки. Из Москвы и Ленинграда целыми эшелонами высылали неблагонадежных людей — бомжей, людей без прописки или с каким-то сомнительным социальным статусом.

Для меня это было внезапно. Я не ожидал, что меня арестуют, потому что, казалось бы, и так уже в ссылке. Ко мне из Москвы в Якутию приехала невеста, мы поженились, сын родился. Когда меня арестовали, ему было четыре месяца. Они выбрали тот момент, когда, конечно, меньше всего хочется попадать в тюрьму. Я отсидел в тюрьме и в лагере три с половиной года.

Один надзиратель мне, можно сказать, спас жизнь. Я был полгода в карцере безвыходно, и он просто приносил мне хлеб. Когда была его смена, раз в два-три дня, он втихаря приносил мне буханку. У него брат сидел в Свердловске под расстрельной статьей. И у него была такая мистическая мысль, что он поможет заключенному и, может быть, кто-то так же поможет его брату. Это он мне потом объяснил. Вообще в гулаговскую систему отбираются самые нехорошие люди. Но всякая система дает сбой, и туда иногда попадают люди, которые не приспособлены для палаческой работы. Как правило, они долго там не задерживаются, система их выдавливает.

Когда начал рушиться коммунизм и на горизонте замаячила свобода, демократическое движение сникло. Силы были подточены арестами начала 1980-х годов. В 80-е КГБ нанесло тяжелый удар: прекратила выходить «Хроника текущих событий», которая была, я бы сказал, нервной системой всего движения. Последние три человека закрыли Московскую Хельсинкскую группу, которая стала к тому времени самым авторитетным диссидентским образованием. Многих посадили, сослали. Но гораздо хуже, с моей точки зрения, что с началом перестройки КГБ провело успешную для них операцию, когда политзаключенных уговаривали и принуждали писать прошение о помиловании. И в 1987 году большая часть политзаключенных — двести с лишним человек, которые сидели в политических лагерях, — в той или иной форме попросили о помиловании, что было, конечно, моральным сломом. Поэтому когда появилась возможность действовать легально и создавать партии, то у демократического движения уже не нашлось на это сил. Его не смогли сломить кнутом — и его взяли пряником.

Заключительная страница диссидентства печальна. Идеи о том, что остатки диссидентского движения станут костяком оппозиции, к сожалению, не оправдались. Я, честно говоря, очень надеялся на то, что это произойдет, потому что тогда диссиденты были достаточно авторитетны в стране. Они были легендарны. Это могло бы быть конвертировано в политическую деятельность и в создание партии, но не случилось, и в значительной степени, я думаю, из-за того, что некоторые из диссидентов решили встроиться в ту систему, которая создавалась тогда властями. То есть они решили попытаться менять систему изнутри, а не противостоять ей снаружи. Я думаю, что это была самая грандиозная ошибка вообще демократов, в результате чего демократической оппозиции в последние двадцать лет практически нет.

Вопрос моего отношения к системе сам собой решился еще в юношеские годы, когда я в шестнадцать лет поступил в Тарту. Мы не особенно тогда об этом думали, не было дискуссий, почему сняли Хрущева и чем Брежнев лучше или хуже. Таких пикейножилетских разговоров о политике я в те годы не помню. Мы считали, что занимаемся вполне важным и серьезным делом — наукой. И разговаривали мы больше про это.

Но потихонечку в Тарту приезжали люди из Москвы, и город становился важным интеллектуальным центром. Когда арестовали Синявского и Даниэля, это, конечно, докатилось и до нас. Но это не занимало всей нашей жизни, хотя не замечать это было невозможно. Мы наблюдали за процессами, мы ждали, когда освободят Бродского. Но мысли «ах, негодяи, несправедливо посадили» не было. Зато было много иронии и самоиронии. Мы часто говорили: «Советская власть существует для того, чтобы нас потешать», а от трагедии и патетики мы были далеки.

Однако на втором или третьем курсе меня вздумали исключить из университета. Но не за свободомыслие, а за студенческие пирушки. В Эстонии в этом смысле правила были строгие. Меня тогда вызвал Юрий Михайлович Лотман, мой учитель, и сказал: «Надо что-то делать, они всерьез собрались тебя исключать». И он придумал выход — я должен был вступить в комсомол, тогда сначала меня исключат оттуда, а потом уже из университета. На нашем большом курсе почему-то было очень мало комсомольцев. Я написал заявление, взял поручительство, но секретарь комсомольской организации серьезно мне ответил: «Арсений, ты не созрел». Но университет мне все-таки удалось окончить.

Я уехал в Питер, работал в библиотеке, а потом десять лет учителем в школе. Нормальная была работа, я ее любил. У меня в это время уже были друзья среди участников диссидентского движения. С середины 60-х годов я общался с Наташей Горбаневской. Помню, я собирался в Горький, это было спустя год после демонстрации на Красной площади, и Наташа попросила меня зайти там к определенным людям, выяснить подробности каких-то арестов для «Хроники текущих событий». Она никогда не говорила мне, что работает над альманахом, но это было понятно. Я все сделал, как она просила, привез информацию, а ее к этому времени уже посадили, за считаные дни. И тогда возникла проблема — кому передать то, что я узнал. Так я потихоньку втянулся во все это.

Мое участие было разным. Например, мне присылали «Хронику», а я отдавал ее кому-то перепечатывать или передавал информацию. Но это не было связано с неприятием советской системы. Она просто была чужая, были «они» и «мы». «Они» начинались с очень маленьких чиновных должностей. Хотя директор школы, например, это еще могло быть «мы». В школе, где я работал, была прекрасная директриса, она всячески мне помогала и прикрывала меня. А какой-нибудь заведующий роно, все эти комсомольско-партийные — это был уже другой мир. Но мысли о том, что его надо свергнуть, у меня точно не было. Задачи были другие — себя реализовать, честно работать и делать только то, что тебе нравится. Но, наверное, у каждого были минуты, когда думалось — так жить нельзя.

Для меня таким сюжетом стал арест моего близкого товарища Гарика Суперфина. К этому времени вокруг меня уже было море самиздата, и когда стали закручивать гайки, начались вызовы на допросы, я понял, что все это может погибнуть. Но я же историк, я архивист, я чувствовал необходимость во чтобы то ни стало сохранить все те документы, которые до нас дошли. Поэтому для меня диссидентство началось с чисто профессиональной деятельности. Я и несколько моих товарищей стали собирать и описывать все, что попадало к нам в руки. На каждый документ мы писали карточку: «Письмо Брежневу, два листа, дата такая-то». Карточку прикрепляли к этим машинописным страницам. Так начал складываться архив самиздата, куда попадали поразительные вещи. Кто-то принес нам рассказы Шаламова с его рукописной правкой. Или только что появившиеся воспоминания Надежды Яковлевны Мандельштам, тоже с правкой. Все это надо было сохранить, при этом главным моим делом все равно оставалась школа и работа в архивах с документами конца XVIII — начала XIX века. А параллельно на протяжении нескольких лет росла наша коллекция самиздата.